Жители КНДР строем идут на работу.
Время от времени в мировой печати появляются сообщения о тех или иных действиях, которые предпринимаются группами эмигрантов из КНДР, об их публикациях, выступлениях на международных конференциях. В этих условиях у многих возникает уверенность в том, что в Южной Корее существует активная, политически мотивированная группа эмигрантов из КНДР – нечто вроде кубинской эмиграции во Флориде или эмиграции из стран Восточной Европы времен Холодной войны, и что ее деятельность активно поддерживается и южнокорейскими властями, и странами Запада. Однако это представление весьма далеко от действительности. Северокорейская эмиграция в Южной Корее существует, и численность ее быстро растет, но и по своему социальному составу, и по политический ориентации эта иммиграция мало похожа на политически активную и, по сути, элитную эмиграцию времен Холодной войны.
По состоянию на 1 января 2015 года, в Южной Корее проживало 27.518 северокорейских беженцев.
В эту статистику включены все жители КНДР, которые тем или иным способом пересекли границы Республики Корея в период с 28 июля 1953 г. (соглашения о перемирии) и до 31 декабря 2014 года. Подавляющее их большинство, более 95%, оказалось в Южной Корее в течение последних 15 лет – по состоянию на 1999 г. беженцев Южной Корее проживало менее 1000 беженцев из КНДР. С другой стороны, следует иметь в виду, что часть беженцев за это время умерла, а часть – выехала в третьи страны, так фактическое количество ныне проживающих в Южной Корее беженцев составляет примерно 27 тысяч человек.
До середины 1990-х годов беженцев из КНДР практически не было по той простой причине, что бежать тогда из страны было практически невозможно. Граница с Югом и морские рубежи тогда охранялись жестко – достаточно сказать, что на всем протяжении береговой линии пляжи отгорожены колючей проволокой, так что выход на морской берег разрешен лишь в специально обустроенных и охраняемых местах, а для поездок (даже краткосрочных) за пределы того города или уезда, в котором гражданин КНДР формально прописан, ему следует сначала получить специальное разрешение. Правда, была фактически открыта граница с Китаем, которая до недавнего времени практически не охранялась с китайской стороны, и довольно слабо охранялась со стороны КНДР. Особых физических проблем переход этой границы тоже не представляет: она по большей части проходит по двум не очень глубоким и в верхнем и среднем течении не слишком широким рекам, которые, вдобавок, замерзают зимой.
Впрочем, в те времена через границу в Китай особо не уходили – точнее, не уходили надолго. И в восьмидесятые года рисковые местные жители могли нелегально сходить на несколько дней в гости к своим родственникам (на китайской стороне тоже живут в основном этнические корейцы), но оставаться в Китае надолго им тогда не было никакого смысла. По уровню жизни Китай до начала восьмидесятых отставал от Северной Кореи, да, вдобавок, у беглеца там не было будущего. Устроиться на работу без документов было невозможно, а китайская полиция проявляла положенную бдительность, так что беглеца довольно быстро обнаруживали, задерживали и депортировали на родину, где его ждало несколько лет тюремного заключения. Рисковать никто не хотел.
Ситуация самым драматическим образом изменилась в начале девяностых. С одной стороны, в Северной Корее начался массовый голод, в ходе которого умерло около 600 тысяч человек. С другой, к тому времени резко изменилась ситуация в Китае. Для нелегала-эмигранта стало возможным найти работу: владельцы небольших частных предприятий не слишком интересовались бумажками (скорее наоборот – были рады получить работника, который был готов работать в буквальном смысле слова за еду, и впадал в ужас от одной мысли о том, что хозяин, разгневавшись, может набрать номер ближайшего полицейского участка). Уровень жизни в Китае к тому времени был куда выше северокорейского. Нелегалам-гастарбайтерам платили, по китайским меркам, мало, но вот по северокорейским меркам 50 долларов в месяц, плюс еда и кров, казались в конце девяностых очень хорошими условиями.
Поэтому сотни тысяч северокорейских беженцев, в своем подавляющем большинстве – крестьяне, рабочие и мелкие служащие из приграничных уездов, в конце девяностых годов начали пересекать почти не охраняемую границу и уходить в Китай. Мотивация при этом у них была чисто экономическая.
В Китае северокорейцы брались за малооплачиваемую и тяжелую работу, которую сами китайцы делать не хотели: они работали на лесоповале, мыли полы и посуду в забегаловках, батрачили на фермах, ухаживали за больными в состоятельных семьях. В обустройстве им немало помогало то обстоятельство, что приграничные области Китая заселены в основном этническими корейцами, предки которых переселились в Китай в начале XX века. Знание китайского для решения вопросов повседневного быта в этой части КНР совершенно не требуется – можно обходиться корейским.
В результате с начала девяностых годов численность эмигрантов стала быстро расти, и в 1999 г., когда она достигла своего пика, в Китае находилось примерно 150-200 тыс. нелегальных северокорейских беженцев.
Столкнувшись с массовой нелегальной эмиграцией, которая, как стало ясно очень скоро, не создает излишних политических проблем, северокорейские власти смягчили свое былое отношение к нелегальному переходу границы, и стали квалифицировать этот поступок как относительно легкое правонарушение. Выданных китайской стороной беженцев с конца 1990-х годов больше не отправляли в тюрьмы, а отпускали, основательно допросив и продержав несколько месяцев в заключении в административном порядке. Многие из них, освободившись, тут же опять уходили в Китай, где у них была и работа и, зачастую, семьи.
К 1999-2000 г. ситуация в Северной Корее заметно улучшилась, голод остался позади. В результате число северокорейских нелегалов-гастарбайтеров в Китае стало постепенно снижаться, и сейчас составляет примерно 7-10 тысяч человек. К дальнейшему снижению потока беженцев привело решение нового северокорейского руководства принять меры по резкому усилению пограничного контроля (это усиление началось в 2010 г.). Сейчас северокорейско-китайская граница перестала быть прозрачной, хотя перейти ее за солидную взятку по-прежнему легко. Кроме того, с 2003 г. северокорейские власти стали разрешать легальный выезд в Китай, так что сейчас в Китае, помимо нелегальных гастарбайтеров, находятся еще 50-80 тысяч легальных северокорейских трудовых мигрантов.
Надо сказать, что в своем большинстве беженцы, оказавшись в Китае, поначалу вовсе не стремились в Южную Корею. Конечно, были среди них и те, кто хотел перебраться на Юг, об экономических успехах которого в Северной Кореи к тому времени уже догадывались многие. Куда чаще, впрочем, эта мысль приходила в голову гастарбайтерам уже в Китае, в первую очередь потому, что в Маньчжурии узнать о Южной Корее несложно (ретрансляция южнокорейских телевизионных программ местными станциями, рассказы этнических корейцев КНР, в массовом порядке ездящих на заработки в Южную Корею и т.д.).
Однако потенциальные эмигранты быстро и с удивлением обнаруживали, что рассчитывать им в этом деле придется только на себя. Южнокорейские официальные представительства в Китае не оказывали помощи потенциальным иммигрантам. Исключение делалось лишь для тех, кто обладал важной информацией и представлял большой интерес для южнокорейских спецслужб. Формальной причиной такого подхода к беженцам было нежелание создавать дополнительные проблемы в отношениях с Китаем, хотя на практике куда более важную роль играло то обстоятельство, что с точки зрения южнокорейских властей беженцы не представляли в новой ситуации особой политической ценности.
Поэтому те из гастарбайтеров, кто все-таки решается перебраться на Юг, могут рассчитывать только не себя. На практике это означает, что гастарбайтеру (в большинстве случаев – женщине средних 40-50 лет, с неполным средним образованием) следует пересечь Китай с севера на юг, добраться до границы с Лаосом, перейти её нелегально, сплавиться по Меконгу, опять нелегально перейти границу – на это раз с Таиландом, и уже в Таиланде явиться в южнокорейское посольство, сотрудники которого уже имели инструкцию помогать гражданам КНДР. Другой, более сложный, маршрут идет через Монголию и предусматривает не просто переход китайско-монгольской границы, но и пересечение пустыни Гоби.
При этом на всем протяжении маршрута существует вероятность проверки документов китайским или лаосским полицейским патрулем. Такая проверка неизбежно ведет к аресту и последующей депортации в КНДР (впрочем, в Лаосе от полиции легко откупиться при наличии средств). Понятно, что подобное путешествие для большинства беженцев в принципе немыслимо, как из-за незнания языка и непонимания китайских и лаосских реалий, так и из-за отсутствия средств на подобное путешествие (гастарбайтерские зарплаты сейчас составляют примерно 80-150 долларов в месяц, десять лет назад они были в два раза меньше).
В этих условиях побег в Южную Корею около 2000 г. стал коммерциализироваться, превращаясь в несколько рискованный, но выгодный бизнес.
Главную роль в нем играют проводники-брокеры, которые собирают в приграничных районах группу в 3-5 потенциальных эмигрантов, и сопровождают такую группу до границы. Вопреки часто встречающимся в мировой печати утверждениям, нельзя сравнивать эту сеть со, скажем, «подпольной железной дорогой» (системой вывоза бежавших рабов за пределы рабовладельческих штатов в период перед Гражданской войной в США). Разница заключается в мотивации всех ключевых участников процесса – в случае с северокорейскими беженцами она является чисто коммерческой, никакой идеологии там нет.
Работники железной дороги.
Сейчас стоимость провода человека из китайской Маньчжурии до Бангкока по описанному выше тайскому маршруту составляет примерно 3000 долларов. Более экзотический вариант – вылет самолетом, но такая услуга стоит много дороже, 10-15 тысяч долларов, ибо в таком случае необходим фальшивый паспорт. В тех случаях, когда надо доставлять человека непосредственно из КНДР, вся затея стоит много дороже: после усиления пограничного контроля в 2010-2011 гг. взятка, которую надо платить северокорейским пограничникам за переход границы, составляет 3-4 тысячи долларов. Сверх это надо заплатить брокерам еще и у упомянутые выше 3000 долларов за сопровождение человека из Маньчжурии в Бангкок или Улан-Батор.
Понятно, что даже 3000 долларов нет и не может быть у северокорейской тетки-гастарбайтерши, которая откладывает от силы 80-100 долларов в месяц. Поэтому на практике перебраться на Юг могут лишь те жители КНДР, которые имеют родственников в Южной Корее и иных богатых странах. Ещё более распространённый случай – это «цепная миграция». Сначала в Южную Корею въезжает один из членов семьи, устраивается там на работу, копит деньги, а потом отправляет в Маньчжурию нужную сумму для того, чтобы оплатить услуги брокера и доставить в Сеул следующего члена семьи.
Таким образом и сформировалась беженская община в Южной Корее. Понятно, что по своему составу и положению она резко отличается от общин эмигрантов из СССР и стран Восточной Европы, которые в годы Холодной войны возникли в странах Запада, и с которыми ее часто склонны сравнивать те, кто плохо понимает корейскую специфику.
Первое особенность общины – это то, что среди беженцев однозначно преобладают женщины.
Женщины на данный момент составляют почти три четверти (70%, если быть точным) всех находящихся в Южной Корее выходцев из КНДР. При этом доля женщин среди вновь прибывших еще выше, и в 2014 г. она составила ни много ни мало 78%.
Этот дисбаланс отчасти обусловлен тем, что в КНДР система контроля над населением, при всей её бесспорной и беспрецедентной жёсткости, к женщинам относится заметно снисходительнее.
Кроме того, на преобладание женщин оказывает влияние и то обстоятельство, что для 90% мигрантов путь в Южную Корею лежит через Китай, где большинство рабочих мест, доступных для них, являются “женскими”. Гастарбайтерам-женщинам доступны места сиделок, служанок, уборщиц и официанток, имеющиеся в Китае в изобилии, равно как и работа в секс-индустрии. Для вот мужчин-нелегалов рабочих мест в Китае много меньше.
Наконец, у женщин есть способ обеспечить себе относительно комфортное существование, который недоступен для мужчин: беженки часто вступают в фактический брак с местными жителями – в основном, бедными крестьянами из дальних деревень, у которых в условиях острейшего «дефицита невест» просто нет шансов найти себе жену. Китайские власти, которые достаточно последовательно охотятся на северокорейских нелегалов-мужчин, обычно смотрят сквозь пальцы на присутствие таких женщин в дальних маньчжурских деревнях – особенно если у них в Китае родились дети.
Второе отличие между северокорейскими беженцами и эмиграцией времен Холодной войны заключается в невысоком образовательном уровне большинства беженцев. Типичный эмигрант из СССР и стран Восточной Европы во времена Холодной войны был интеллигентом и горожанином, а вот среди северокорейских беженцев на момент прибытия в Южную Корею только 7% имело высшее образование. Еще 9% были имели среднее специальное образование, а у большинства остальных за плечами была сельская средняя школа, часто – неполная.
Третье отличие заключается в том, что северокорейские беженцы в своей массе являются выходцами из социальных низов. Только 5% из них в официальной южнокорейской статистике отнесены к такими категориями как “специалисты”, “служащие” и “деятели искусства”, а остальные 95% – это рабочие, крестьяне или лица, не имеющие формального места работы (то есть, в большинстве случае, домохозяйки).
Четвертая особенность – география миграции. В годы Холодной войны беженцы из Восточной Европы в большинстве были выходцами из столиц и крупных городских центров, а вот подавляющее большинство северокорейских беженцев происходят из дальней провинции, из районов, расположенных вдоль китайской границы. Больше половины – 63,9% – всех беженцев происходят из провинции Северная Хамгён, и только 1,9% всех беженцев жили в Пхеньяне. Это не трудно объяснить: побег – дело рискованное, и тем, кто живет недалеко от границы, добраться до нее куда легче. Не исключено, что среди пхеньянских интеллигентов тоже есть немало людей, которые недовольны ситуацией в стране, и с большим удовольствием бы ее покинули. Однако в любом случае у столичного жителя мало шансов добраться до границы и благополучно пересечь её. Для успеха этого рискованного и непростого предприятия желательно быть местным – поэтому местные и преобладают среди беженцев.
И, наконец, наверное, самая важная особенность: северокорейские беженцы, в отличие от эмигрантов времён Холодной войны, редко движимы политическими мотивами и, в целом, мало интересуются политикой.
В 2011 году южнокорейские социологи провели опрос, в ходе которого поинтересовались у беженцев и причинами, заставившими их покинуть родные места. Как вскоре станет ясно, в Южной Корее у беженцев нет особого стимула для того, чтобы выдавать себя за убежденного антикоммуниста, с детства мечтавшего о жизни в условиях демократии. Поэтому себя за таковых борцов-диссидентов беженцы и не выдают. В ходе опроса 50,7% сказали, что покинули КНДР “из-за экономических трудностей,” еще 17,7% заявили, что “стремились заработать денег в Китае”, а 14,9% утверждали, что ими двигало желание “воссоединиться со своими семьями” (имеются в виду те, члены семьи которых уже находятся в Южной Корее). Только 26,6% упомянули “неприязнь к северокорейской политической системе” среди мотивов своего решения (опрос допускал множественные ответы). Эти цифры выглядят вполне правдоподобно – и именно поэтому северокорейских мигрантов лучше описать как «беженцев», а не «перебежчиков» или «эмигрантов».
Таким образом, вопреки весьма распространенному убеждению, мы имеем дело не с политической, а с экономической эмиграцией. Ничего удивительного в этом нет: доход на душу населения в Южной Корее по самым осторожным оценкам превышает такой доход на Севере в 14 раз (пессимисты считают, что разрыв вообще 40-кратный).
Солдат пограничной службы КНДР. © Reuters
Однако привыкнуть к новой жизни на Юге для большинства беженцев непросто, и полностью приспособиться к южнокорейскому обществ удаётся немногим. Достаточно сказать, что в 2014 году среднемесячный доход беженцев был пример 1,3 миллиона вон (около 1200 долларов США), что в два раза ниже среднего дохода по всей стране. Уровень безработицы среди беженцев составляет около 10%, что тоже в три раза выше общенационального уровня.
Надо сказать, что у южнокорейского истэблишмента отношение к беженцам двойственное. В былые времена, когда число беженцев измерялось единицами, их радостно приветствовали – и активно использовали в качестве бойцов идеологического фронта. Беженцы писали книги о ужасах жизни в Северной Корее (порою – правдивые, а порою – и не очень), выступали с лекциями и вообще помогали южнокорейским властям убеждать своих подданных в превосходстве южнокорейского выбора. Надо признать, что беженцы семидесятых и восьмидесятых неплохо справлялись с этой работой: бежать из КНДР тогда была очень трудно, и среди эмигрантов действительно преобладали люди, решившиеся на этот рискованный шаг по политическим причинам и, соответственно, искренне ненавидевшие северокорейскую систему (тем более, что оснований для такой ненависти она давала немало). Вдобавок, беженцы тогда обычно происходили из элиты северокорейского общества: летчики, перегнавшие на Юг свои самолеты, дипломаты и чиновники, ставшие невозвращенцами, военнослужащие частей, расположенных вдоль границы двух корейских государств.
Однако времена изменились. К девяностым годам разрыв в уровне доходов между Северной и Южной Кореей достиг огромных размеров, а к концу девяностых, когда в КНДР начался массовый голод, даже радикальные южнокорейские левые в своем большинстве потеряли былые симпатии к КНДР и режиму семейства Ким. Агитировать за превосходство южнокорейской модели на государственном уровне больше не нужно, и тратить деньги на внутреннюю пропаганду сеульская администрация не собирается. Активную «идеологическую работу» сейчас ведут только в армии, где, кстати сказать, лекторов-агитаторов из числа беженцев используют и поныне (другое дело, что их нужно немного).
Вдобавок, немалую роль играет и то, что южнокорейский истэблишмент в своем большинстве вовсе не стремится к тому, чтобы взять под прямой контроль территорию Севера. На основании опыта Германии (где разрыв между двумя частями страны был куда меньше), всем понятно, что подобная операция приведет к тяжелейшим экономическим потрясениям, от которых пострадают не только низы, но и верхи. Поэтому лишь некоторые консервативные группировки стремятся активно поощрять антиправительственные настроения на Севере. В целом же в южнокорейской элите хотели бы сохранять статус кво, лишь несколько его модифицировав.
В обществе в целом интерес к Северной Корее на Юге тоже не слишком велик, так что даже если эмигрант захочет издать книжку и поведать миру о своих страданиях, то рукописью, скорее всего, не заинтересуется ни одно коммерческое издательство: всем известно, что книги на северокорейские темы, вне зависимости от их политической направленности, в Южной Корее продаются плохо.
В Южной Корее прошли почти незамеченными даже те книги о жизни в Северной Корее, которые привлекли большое внимание западного читателя – включая как сенсационную (и полную фальсификаций) книгу Син Тон-хёка, так и вполне добросовестные записки Кан Чхоль-хвана.
С другой стороны, в Южной Корее продолжает действовать система помощи беженцам из КНДР, которая по своей щедрости, пожалуй, не имеет параллелей в мире. Начать надо с того, что перед гражданином КНДР, прибывающим на Юг, в принципе не стоит вопрос о гражданстве. Поскольку Республика Корея официально считает КНДР «преступной организацией» и не признает существования северокорейского государства, с точки зрения южнокорейского законодательства все граждане КНДР, включая и самого Высшего Руководителя Первого Председателя Ким Чен Ына, являются по определению гражданами Южной Кореи (власти КНДР, кстати сказать, официально придерживаются точно такой же позиции по отношению к гражданам Юга). Поэтому после прибытия в Южную Корею беженец автоматически получает гражданство, а также пакет социальной помощи, весьма щедрый по меркам Южной Кореи — страны, которая не отличается особой щедростью в вопросах социальной политики.
При этом потенциальному эмигранту нет особого смысла демонстрировать свою искреннюю или притворную приязнь к Югу и неприязнь к Северу. В этом – принципиальное отличие от стран Запада, где человек, претендующий на постоянное проживание в качестве политического беженца, должен доказать, что привлекался на родине преследованиям по политическим мотивам (требование, которое дает почву для замечательных в своем роде полетов фантазии). Отказать беженцу из КНДР в праве на гражданство и пособия в Южной Корее не могут в принципе.
Отчасти щедрость по отношению к беженцам с Севера, своеобразное наследие давних времен Холодной войны и идеологического противостояния двух корейских государств, является причиной, по которой южнокорейский истэблишмент не слишком-то поощряет миграцию с Севера. Политического смысла в привлечении мигрантов давно уже нет, а бюджету они стоят немалых денег, вдобавок, создавая многочисленные социальные проблемы.
Выплаты беженцам могут показаться обычными по меркам развитых стран Запада, но следует помнить, что среди всех стран-членов ОЭСР Южная Корея отличается самой низкой долью трат на социальные нужды, так что по сеульским меркам платежи беженцам отличаются немалой щедростью.
Электрификация Северной и Южной Кореи.
Прежде всего, беженцу по прибытии полагаются “подъёмные”, размер которых зависит от размера семьи. Для того, кто прибыл в Южную Корею один, без семьи, это пособие составляет 7 млн. вон (примерно $6500). При этом пособие это выплачивается по частям, на протяжении нескольких лет. Введено это правило специально для того, чтобы пособие нельзя было использовать для оплаты услуг брокера по доставке в Южную Корею еще одного члена семьи с Севера. Таким образом южнокорейские власти пытаются снизить размеры миграции, формально не ставя при этом под сомнению юридическую фикцию «суверенитета Республики Корея над всей территорией Корейского полуострова».
Беженцы имеют право на социальное жилье, которое представляется им в аренду за символическую плату, и в течение пяти лет после прибытия те из них, у кого доходы находятся ниже определенного уровня, также получают ежемесячное пособие. Беженцы имеют право на бесплатное медицинское обслуживание, а молодые (до 35 лет) могут учиться в университетах и колледжах бесплатно, поступив туда по специальной упрощённой процедуре. Даже работодателям, которые берут на работу беженцев, полагаются некоторые субсидии и льготы.
При этом непосредственными денежными выплатами дело не ограничивается: немалые средства тратятся на обучение беженцев основам жизни на Юге. После фильтрации-проверки в разведке, беженцы в обязательном порядке направляются в распоряжение образовательного учреждения, которое известно как Хановон (условно можно перевести как «Дом Единства»). Задача Ханавона – дать вновь прибывшим беженцам набор основных представлений о жизни в современной Южной Корее и научить их базовым бытовым навыкам, которые важны для повседневной жизни в новой стране. Нынешняя программа Ханавона длится 12 недель, занятия проводятся с 9 утра до 5 вечера ежедневно, учащиеся живут в общежитии и, как правило, не могут покидать территорию Ханавона.
На занятиях беженцам объясняют основы корейской истории и политической системы, но основное внимание уделяется практическим навыкам. Их учат, как обращаться с банкоматами, как покупать билеты на метро и автобус, объясняют, как снимать квартиру, оформлять страховку.
Тем не менее, надо признать: все эти меры имеют лишь ограниченный успех, как, в частности, показывает приводимая выше статистика доходов и занятости. Северокорейские беженцы, как правило, занимаются самым низкооплачиваемым и неквалифицированным трудом, часто меняют место работы, считаются людьми конфликтными – и чувствуют себя одинокими, изолированными и дискриминируемыми. Высока вероятность того, что выходец из КНДР совершит преступление или, наоборот, станет жертвой мошенничества. При этом нет сомнений в том, что дискриминация, действительно, имеет место, но куда важнее то обстоятельство, что у беженцев действительно нет тех знаний и навыков, которые необходимы для успеха в современном мире. Показательно, что многие из них и, особенно, их дети стараются скрывать свое происхождение (например, выдавая себя за этнических корейцев Китая).
Известны случаи обратных побегов, когда разочаровавшиеся в южнокорейской жизни беженцы добровольно возвращаются в КНДР. Технически обратный побег несравнимо проще: как и все граждане Южной Кореи, беженцы могут автоматически получить загранпаспорт, с которым они потом выезжают в ту страну, где имеется северокорейское посольство. Для властей КНДР подобные «двойные беженцы» представляют немалую пропагандистскую ценность, так что их там встречают с распростёртыми объятиями и активно используют в пропаганде.
Излишне говорить, что эта картина не сулит ничего хорошего для объединённой Кореи, если таковая возникнет в обозримом будущем. Что ни говори, но беженцы относятся к числу наиболее мобильных и приспособляемых жителей КНДР – иначе бы они не отправились в рискованное путешествие через границу. Кроме того, они решили переехать на Юг сами, по своей собственной воле, и, следовательно, они менее склонны обвинять других в своих проблемах. Наконец, они являются получателями весьма щедрых программ социальной помощи. Можно только удивляться, что произойдет, если в Корея будет объединена по немецкому сценарию (а другого сценария там, если отбросить дипломатическую демагогию, давно уже не просматривается). Такой поворот событий будет означать, что миллионы северокорейцев внезапно окажутся в южнокорейском обществе, которое они не будут ни знать, ни понимать, в котором навыки и опыт, накопленный за всю их жизнь, станет бесполезным в одночасье.
